Встречали они его весело, в киноателье в Гнездниковском. Было пьяно и шумно. Женщины казались особенно прекрасными, а запах елки и звон шаров уносил в счастливое детство.

Новый год встречала Россия. 1917. Ах, сколько тостов было поднято за победу, за общественное движение, за благо народа!

1917. Всем казалось, что именно он станет счастливым для измученной войной России. Рубин встретился с Адвокатом в Купеческом клубе.

Обедали вяло, видимо, сказался новогодний пережор.

– Пора, – сказал Рубин, – через неделю надо брать камушки.

– Пора, так пора. – Адвокат налил себе квасу. Фирменный фруктовый напиток запенился, зашипел, ударил в нос.

– Хорош квасок-то, а вот пирожки не очень. – Адвокат вытер губы салфеткой. – Ну раз пора, то пора.

Ночью в квартиру Заварзина позвонили. Ночные звонки не сулят ничего хорошего. Добрые вести не приходят с темнотой. Заварзин сунул браунинг в карман халата, подошел к двери. – Кто? – От Виктора.

Заварзин опустил предохранитель пистолета, раскрыл дверь.

В квартиру вошел прилично одетый господин в зимнем дорогом пальто с шалевым воротником.

– У нас все готово, – сказал он, – попрошу денежки.

Пойдемте.

Они прошли в комнату, и Заварзин достал из бумажника ассигнации.

– Этого мало, – пересчитав их, сказал ночной гость. – Но это же аванс.

– Так дело не пойдет, уважаемый господин. Мы после операции не светимся. Попрошу остальное. Заварзин отсчитал еще несколько купюр. – Когда? – Читайте газеты на этих днях.

И у Бахтина в квартире раздался звонок. Кто-то ночью телефонировал ему. Муркнула недовольно Луша, спросонья хозяин столкнул ее с кровати. Шлепая босыми ногами по паркету, Бахтин услышал, как бормочет недовольно Мария Сергеевна. – Ни сна… ни покоя… Господи…

Поднимая трубку, он думал о том, что придется из теплой квартиры выскакивать на ночной мороз, чего ему мучительно не хотелось. – Бахтин.

– Александр Петрович, – в трубке звенел веселый голос Литвина, – Александр Петрович, это я… – Здравствуйте, Орест. – Александр Петрович, я трубку передаю.

И вдруг он услышал до боли знакомый низкий голос. – Саша, Саша, это я. – Ирина? – Я, милый. – Ты откуда? – С переговорной станции. – Ты в Питере?

– Я в Питере, милый мой, единственный, если бы ты знал, как я сюда добиралась. – А твой муж? – Я вдова, Саша, я к тебе приехала.

Ах, этот низкий голос дорогой для него женщины, которую он не очень ценил, выдумав для себя неповторимую любовь. Голос из счастливого прошлого.

– Ты что молчишь? Я завтра в ночь выезжаю в Москву? – Я тебя встречу. Я жду тебя. – Я люблю тебя, Саша, жди. – Жду.

Бахтин положил трубку на рычаг и долго сидел в растерянности. Он еще не мог понять, счастлив ли он или нет. Три года назад он попрощался с Ириной, и она была как прекрасное воспоминание. Заняла свое место на полке памяти рядом со счастливыми детскими елками, рядом с первой кадетской любовью, рядом с теплыми ласковыми руками покойной матери. Когда ему становилось грустно, он снимал с этой полки воспоминания, словно книгу в дорогой обложке. И вот прошлое стало осязаемой реальностью. А в одну реку лучше не заходить дважды. Но этот низкий счастливый голос. Ее приезд через бушующую войной Европу. Она ехала к нему, а это нынче значило очень много.

Весь следующий день прошел в суматошном ожидании. А в полночь позвонил Каин и сообщил адрес фальшивомонетчика Коркина, которого вот уже два года тщетно искала вся полиция империи. Бахтин телефонировал Кузьмину, попросил встретить Ирину, а сам с Косоверьевым и сыщиками из летучего отряда поехал в село Алексеевское, где развернул «монетный двор» Коркин. Взяли его тихо, без шума и выстрелов, в самый сладкий момент, когда Коркин и два его сообщника забандероливали пачки пятисотенных – «петруш». Увидев сыщиков, Коркин зло сплюнул и спросил: – Вы, наверное, Бахтин? – Наверное, – усмехнулся Бахтин.

– Ну хоть лучший сыщик России повязал, и на том спасибо. – Вы обо мне слышали, Коркин? Тот кивнул.

– Значит, разговор будет не длинный. Где пуансоны и сплав для империалов? – А если я не скажу? – Уйдешь на каторгу калекой. – А если покажу?

– Даю тебе слово, а ты знаешь, что моему слову верят, что ты, добровольно раскаявшись, как истинный патриот, в тяжелое для страны время порвал с преступным промыслом и сдал чинам полиции свою фабрику со всеми причиндалами. Тогда обещаю тебе или два года Таганки, или фронт. – Лучше Таганка. – Как хочешь.

– Надо в Москву ехать, все остальное на Дорогомиловке. – Собирайся.

В сыскную они приехали к одиннадцати, и сразу позвонил Кузьмин, сказал, что Ирина дома и стол накрыт.

Бахтин зашел к гримеру, тот побрил его, и они с Косоверьевым отправились на Молчановку. Шли пешком, механик Лодыгин не сумел завести их мотор. Мороз ослабел. День был солнечный, и город казался специально украшенным искристым снегом. У дома им навстречу попался человек в каракулевом «пирожке» и студенческой шинели. Он почти столкнулся с ними и отскочил на мостовую. Но Бахтин не придал этому значения. Косоверьев поскользнулся, замахал руками, и Бахтин схватил его и прижал к себе. Это его и спасло. Он увидел, как человек в шинели взмахнул рукой. Увидел пламя. Услышал грохот и наступила темнота…

… А страшный лодочник Харон подогнал уже лодку к его берегу, и вода в реке мертвых была не грязно-свинцовой, а черно-злой, словно в нее вылили кровь. И руки он протянул к Бахтину.

Но что-то сверкнуло, и исчез Харон. Исчез, чтобы снова плыть за ним. Но он не хотел, пытался бежать с берега Стикса. Пытался, но не мог.

Но, видимо, у Харона тоже кончались силы, и теперь он доплывал только до середины реки.

А потом исчез совсем, и река исчезла, и каменные страшные берега. И появился свет, и звуки появились.

Бахтин открыл глаза и увидел бородатого, веселого человека, склонившегося над ним.

– Ну, слава Богу, вернулся дружок из царства мертвых, – засмеялся бородач. – Где я?

– Да уж не на Хароновой лодке, в больнице вы, батенька. И Ирину Бахтин увидел, и Ореста Литвина.

– Саша, – засмеялась Ирина, – ты правда вернулся?

– Орест, – Бахтин приподнялся на руках, – дайте папиросу.

– Сначала поешьте, – скомандовал бородач, – а потом все остальные радости. – Я долго здесь лежу? – Два месяца, милый, – Ирина заплакала. – Того, в «пирожке», взяли? – Его застрелил городовой.

– Начались полицейские дела, – усмехнулся врач, – правда, батенька, вам нынче многому придется удивиться. – Чему же?

– Свобода, милый мой Александр Петрович, революция произошла, пока вы с Хароном боролись. – Откуда вы знаете про Харона? – Ты, Саша, все время бредил.

– Что, кстати, и спало вас. Контузия-то сильная была, да и осколками вас задело. – А Косоверьев? – Он все осколки-то и принял.

– Бахтин устало откинулся и закрыл глаза. Потом открыл из снова и опять увидел врача, Ирину, Ореста.

– И только тогда понял, что будет жить.

Часть третья.

МОСКВА – ПЕТРОГРАД ФИНЛЯНДИЯ.

1918-1919 годы.

Господи! Что же с Москвой сделалось! Ее когда-то Третьим Римом называли. Куда делся гостеприимный, широкий русский город, издревле славящийся добротой и лаской? Исчез! Растворился, как некогда ушел под воды Ильмень-озера град Китеж.

И люди в Москве стали недоверчивыми, испуганными, озлобленными.

Городом завладела энергия зла. Сразу, как по команде, облупились нарядные особняки, практически перестали гореть фонари, даже время остановилось. Неподвижным стало.

На Спасской башне снарядом разбило циферблат старинных курантов. Вечерами на улицах стрельба. Налетчики безнаказанно квартиры грабят. Ночью ревут моторы авто. Суровые чекисты забирают людей.

Ежедневно в Бутырке расстреливали десятки заложников.

Мрачный список казненных печатали в газетах. Белый террор! Красный террор! Уголовный террор!

В ужасе застыл некогда добродушно-веселый московский обыватель. Страшное время пришло.